THE DREAM

Сон (Пер.
А.
Кудрявицкий)

IT CHANCED that in August 1917 the work upon which I was then engaged obliged me to go from New York to Petrograd, and I was instructed for safety’s sake to travel by way of Vladivostok.

Случилось так, что в августе 1917 года мне пришлось отправиться по служебным делам из Нью-Йорка в Петроград.
Мне посоветовали в целях безопасности ехать через Владивосток.

The trans-Siberian train was due to start, so far as I remember, at about nine in the evening.

Транссибирский экспресс должен был отправиться, насколько я помню, около девяти вечера.

I dined at the station restaurant by myself.

Пообедал я в вокзальном ресторане.

It was crowded and I shared a small table with a man whose appearance entertained me.

Там было полно народа, и я сел за маленький столик, за которым расположился лишь один человек, чье лицо меня заинтересовало.

He was a Russian, a tall fellow, but amazingly stout, and he had so vast a paunch that he was obliged to sit well away from the table.

Он был русский, этот высокий мужчина; меня поразила его полнота - он отрастил такое пузо, что вынужден был сидеть далеко от стола.

His hands, small for his size, were buried in rolls of fat.

Кисти рук его были сравнительно невелики, но над ними нависали не предплечья, а прямо-таки окорока.

His hair, long, dark, and thin, was brushed carefully across his crown in order to conceal his baldness, and his huge sallow face, with its enormous double chin, clean-shaven, gave you an impression of indecent nakedness.

Длинные тонкие волосы этого человека были аккуратно зачесаны поперек макушки, чтобы скрыть лысину; его широкое, желтоватое, чисто выбритое лицо с массивным двойным подбородком казалось непристойно голым.

His nose was small, a funny little button upon that mass of flesh, and his black shining eyes were small too.
But he had a large, red, and sensual mouth.

Нос был мал и походил на крошечную смешную кнопочку, затерявшуюся среди изобилия плоти; черные блестящие глаза также не отличались величиной, однако рот был большой, чувственный, с красными губами.

He was dressed neatly enough in a black suit.
It was not worn but shabby; it looked as if it had been neither pressed nor brushed since he had had it.

Одет этот мужчина был более или менее сносно: на нем был черный костюм, не поношенный, но какой-то неопрятный - казалось, с момента покупки его не касались ни щеткой, ни утюгом.

The service was bad and it was almost impossible to attract the attention of a waiter.

Обслуживали в ресторане плохо - привлечь внимание официанта было почти невозможно.

We soon got into conversation.

Вскоре мы с соседом по столу разговорились.

The Russian spoke good and fluent English.

Он неплохо и довольно бегло говорил по-английски.

His accent was marked but not tiresome.

Акцент был ощутим, но не утомлял слух.

He asked me many questions about myself and my plans, which-my occupation at the time making caution necessary-I answered with a show of frankness but with dissimulation.

Собеседник мой засыпал меня вопросами о том, кто я такой, каковы мои планы на будущее и так далее и тому подобное.
Мой род занятий в те времена заставлял меня держаться настороже, так что ответы мои только казались откровенными, на самом же деле искренности им не хватало.

Aнглийский писатель.Родился 25 января 1874 в Париже. Его отец был там совладельцемадвокатской фирмы и юридическим атташе посольства Великобритании. Мать,известная красавица, держала салон, привлекавший многих знаменитостейиз мира искусства и политики. В десять лет мальчик осиротел, и егоотправили в Англию, к дяде-священнику. Восемнадцатилетний Моэм провел год в Германии, через несколько месяцевпосле возвращения поступил в медицинский институт при больнице св.Фомы. В 1897 получил диплом терапевта и хирурга, но врачебной практикойникогда не занимался: еще студентом он опубликовал свой первый романЛиза из Ламбета (Liza of Lambeth, 1897), вобравший впечатления отстуденческой практики в этом районе лондонских трущоб. Книга былахорошо принята, и Моэм решил стать писателем. В течение десяти лет егоуспех как прозаика был весьма скромным, но после 1908 он сталприобретать известность: четыре его пьесы - "Джек Строу", "Смит|", "Дворянство", "Хлеба ирыбы" - были поставлены в Лондоне, а затем вНью-Йорке. С начала Первой мировой войны Моэм служил в санитарной части. Позже егоперевели в службу разведки, он побывал во Франции, Италии, России, атакже в Америке и на островах южной части Тихого океана. Работасекретного агента нашла яркое отражение в его сборнике новелл Эшенден,или Британский агент (Ashenden, or the British Agent, 1928). Послевойны Моэм продолжал много путешествовать. Умер Моэм в Ницце(Франция)16 декабря 1965. Плодовитый писатель, Сомерсет Моэм создал 25 пьес, 21 роман и более 100рассказов, однако ни в одном литературном жанре он не был новатором.Его прославленные комедии, такие, как Круг (The Circle, 1921), Вернаяжена (The Constant Wife, 1927), не отступают от канонов английской«хорошо сделанной пьесы». В художественной прозе, будь то крупная илималая форма, он стремился изложить фабулу и решительно не одобрялсоциологической или какой-либо иной направленности романа. Лучшиероманы Моэма - в значительной степени автобиографические Бремя страстейчеловеческих (Of Human Bondage) и Пряники и эль (Cakes and Ale, 1930);экзотический Луна и грош (The Moon and Sixpence, 1919), навеянныйсудьбой французского художника П.Гогена; повесть о южных морях Тесныйугол (The Narrow Corner, 1932); Острие бритвы (The Razor"s Edge, 1944).После 1948 Моэм оставил драматургию и художественную прозу, писал эссе,по преимуществу на литературные темы. Стремительная интрига, блестящийстиль и мастерская композиция рассказа доставили ему славу «английскогоМопассана».

Случилось так, что в августе 1917 года мне пришлось отправиться по служебным делам из Нью-Йорка в Петроград. Мне посоветовали в целях безопасности ехать через Владивосток. Высадился на берег я там утром и провел свободный день наилучшим образом, каким только мог. Транссибирский экспресс должен был отправиться, насколько я помню, около девяти вечера.

Пообедал я в вокзальном ресторане. Там было полно народа, и я сел за маленький столик, за которым расположился лишь один человек, чьё лицо меня заинтересовало. Он был русский, этот высокий мужчина; меня поразила его полнота - он отрастил такое пузо, что вынужден был сидеть далеко от стола. Кисти рук его были сравнительно невелики, но над ними нависали не предплечья, а прямо-таки окорока. Длинные тонкие волосы этого человека были аккуратно зачёсаны поперёк макушки, чтобы скрыть лысину; его широкое, желтоватое, чисто выбритое лицо с массивным двойным подбородком казалось непристойно голым. Нос был мал и походил на крошечную смешную кнопочку, затерявшуюся среди изобилия плоти; чёрные блестящие глаза также не отличались величиной, однако рот был большой, чувственный, с красными губами. Одет этот мужчина был более или менее сносно: на нем был чёрный костюм, не поношенный, но какой-то неопрятный - казалось, с момента покупки его не касались ни щеткой, ни утюгом.

Обслуживали в ресторане плохо - привлечь внимание официанта было почти невозможно. Вскоре мы с соседом по столу разговорились. Он неплохо и довольно бегло говорил по-английски. Акцент был ощутим, но не утомлял слух. Собеседник мой засыпал меня вопросами о том, кто я такой, каковы мои планы на будущее и так далее и тому подобное. Мой род занятий в те времена заставлял меня держаться настороже, так что ответы мои только казались откровенными, на самом же деле искренности им не хватало. Я сказал соседу по столу, что я журналист. Он спросил, приходилось ли мне писать что-нибудь беллетристическое. В ответ я сознался, что порою балуюсь этим на досуге. Тогда он заговорил о современных русских романистах. Говорил он как интеллигентный человек. Не было сомнений, что он получил хорошее образование.

В это время мы упросили официанта принести нам по тарелке щей. Мой новый знакомый извлёк из кармана небольшую бутылку водки и предложил мне ее с ним распить. Не знаю, водка или природная разговорчивость этого человека была тому причиной, но он вскоре начал откровенничать и рассказал многое о себе, хотя я ни о чем его не спрашивал. Происходил он, кажется, из дворян, по профессии был юрист, а по убеждениям - радикал. Какие-то неприятности с властями заставили его долгое время жить за границей, однако сейчас он возвращался домой. Дела задержали его во Владивостоке, но через неделю он намеревался отбыть в Москву; мне он сказал, что, если я соберусь приехать в этот город, он рад будет со мною повидаться.

Вы женаты? - спросил он меня.

Я не совсем понял, какое ему до этого дело, но ответил, что женат. Он тихонько вздохнул:

А я вдовец. Когда-то я женился на уроженке Швейцарии; ее родной город - Женева. Очень развитая была женщина. Прекрасно говорила по-английски, так же хорошо знала немецкий и итальянский, ну, а французский, само собой, был ее родным языком. По-русски она говорила гораздо лучше, чем большинство иностранцев, - акцент был едва ощутим.

Он окликнул официанта, шествовавшего мимо нашего столика с полным подносом всякой снеди, и, насколько я понял - ведь русских слов я почти не знаю, - спросил его, долго ли ещё нам придётся ждать. Официант издал короткое, но, очевидно, ободряющее восклицание и ускорил шаги. Мой собеседник вздохнул:

После Февральской революции обслуживание в ресторане стало кошмарное.

Он закурил очередную, едва ли не двадцатую по счету сигарету, а я, взглянув на часы, задумался, где бы мне все-таки поплотнее поесть, перед тем как сесть в поезд.

Необычная женщина была моя жена, - продолжал русский. - Она преподавала музыку в лучших петроградских пансионах для благородных девиц. Долгие годы мы жили с ней в добром согласии. Однако она была ревнива по натуре и, к несчастью, до безумия меня любила.

Мне с трудом удалось сохранить на лице серьёзную мину. Мой собеседник был одним из самых уродливых людей, каких я только встречал. Иногда румяные и веселые толстяки бывают обаятельны, но тучность этого мрачного человека казалась отталкивающей.

Конечно, я не утверждаю, что всегда хранил ей верность. Она была уже немолода, когда мы поженились, да и брак наш длился целых десять лет. Она была маленькая, худенькая и к тому же плохо сложена. Зато язычок у нее был острый. Меня она считала своей собственностью и приходила в ярость, когда я нравился кому-то другому. Она ревновала меня не только к женщинам, с которыми я был знаком, но и к моим друзьям, книгам, даже к моему коту. Как-то раз в мое отсутствие она отдала кому-то моё любимое пальто только потому, что оно нравилось мне больше других. Но я человек довольно уравновешенный. Не могу отрицать, что она меня раздражала, но я привык к ее язвительности - это свойство ведь было заложено в нее от природы - и не собирался восставать против жены, как не восстают люди против плохой погоды или насморка. Я отвергал ее обвинения, пока можно было отпираться, а когда это уже становилось невозможным, пожимал плечами и закуривал сигарету.

Постоянные сцены, которые она мне закатывала, почти на меня не действовали. Я жил своей жизнью. Иногда, правда, я задумывался, питает ли жена ко мне страстную любовь или страстную ненависть. Впрочем, эти две вещи ведь неразрывно связаны.

Мы могли бы продолжать так жить до конца наших дней, если бы однажды ночью не произошел один весьма странный случай. Меня разбудил пронзительный вопль жены. Вздрогнув, я спросил её, в чем дело. Она сказала, что видела страшный сон: ей приснилось, что я пытался ее убить. Жили мы на верхнем этаже большого дома; лестничная клетка там была с широкими пролётами, в центре же зиял глубокий колодец. Жене приснилось, что, как только мы поднялись с нею на верхний этаж, я обхватил ее руками и попытался перебросить через перила. Внизу был каменный пол, и такое падение означало верную смерть.

Она явно была потрясена, и я сделал все возможное, чтобы ее успокоить. Однако и на следующее утро, и через день, и через два она то и дело заговаривала об этом, и, как я ни высмеивал ее фантазии, очевидно было, что они крепко засели в ее голове. Я тоже не мог об этом не думать - ее сон открыл мне нечто, о чем я и не подозревал. Жене казалось, что я ее ненавижу, что я был бы рад от нее избавиться. Она, очевидно, понимала, что часто бывала невыносимой, и порою, должно быть, ей приходило в голову, что я способен ее убить. Пути мысли человеческой неисповедимы; иной раз у нас возникают соображения, признаться в которых кому-нибудь было бы стыдно. Иногда мне хотелось, чтобы моя жена завела любовника и сбежала с ним, иногда - чтобы внезапная и легкая смерть этой женщины дала мне свободу, но никогда, ни единого раза не посещала меня мысль о том, что я мог бы сам, своими руками избавить себя от тяжкого бремени.

Сон этот произвёл большое впечатление на нас обоих. Мою жену он напугал; она стала сдерживать свой язычок и проявлять уступчивость. Но когда я поднимался по лестнице в свою квартиру, то не мог не перегибаться через перила и не думать о том, как легко было бы совершить то, что видела во сне жена. Перила были опасно низки. Одно быстрое движение - и дело сделано. Трудно было избавиться от этой навязчивой мысли.

Прошло несколько месяцев, и жена как-то разбудила меня среди ночи. Я очень устал и был раздражён. Она побледнела как мел и вся дрожала. Ей снова привиделся тот же сон. Разразившись рыданиями, она спросила, действительно ли я ее ненавижу. Я поклялся всеми святыми, какие только упомянуты в святцах, что люблю её. Наконец она заснула опять. Я сделал все, что мог. Потом я лежал без сна. Мне казалось, я вижу, как она падает в колодец лестницы, слышу ее вопль и звук удара ее тела о каменный пол. Невольно я содрогнулся.

Мой собеседник умолк, на лбу его выступили капельки пота. Свою историю он рассказывал хорошо, связно, и я слушал с интересом. В бутылке все ещё оставалось немного водки; русский вылил остатки в бокал и выпил залпом.

Так как же все-таки умерла ваша жена? - спросил я, выдержав паузу.

Мой собеседник достал грязный носовой платок и вытер лоб.

По странному стечению обстоятельств, она была найдена однажды ночью у подножья лестницы. Сломала себе шею.

Кто ее нашел?

Один из жильцов, вошедший в дом вскоре после этого ужасного события.

А где были вы?

Не могу описать зловещего и хитрого выражения, появившегося на лице русского. В его маленьких глазках блеснул огонёк.

Я провел вечер с приятелем. Пришёл домой лишь через час после того, как это случилось.

В этот момент официант принёс наконец заказанные нами порции мяса, и мой собеседник принялся за еду, обнаружив превосходный аппетит. Пищу в рот он отправлял гигантскими порциями.

Я был ошеломлён. Неужели он действительно сделал плохо завуалированное признание, что убил свою жену? Этот тучный и медлительный человек непохож был на убийцу; мне трудно было поверить, что он отважился на такое. Кто знает, может, он решил сыграть со мной злую шутку?

Через несколько минут мне пришлось уйти, чтобы не опоздать на поезд. Я распрощался с моим собеседником и с того дня больше его не встречал. До сих пор не могу понять, шутил он или говорил всерьёз.

Aнглийский писатель. Родился 25 января 1874 в Париже. Его отец был там совладельцем адвокатской фирмы и юридическим атташе посольства Великобритании. Мать, известная красавица, держала салон, привлекавший многих знаменитостей из мира искусства и политики. В десять лет мальчик осиротел, и его отправили в Англию, к дяде-священнику. Восемнадцатилетний Моэм провел год в Германии, через несколько месяцев после возвращения поступил в медицинский институт при больнице св. Фомы. В 1897 получил диплом терапевта и хирурга, но врачебной практикой никогда не занимался: еще студентом он опубликовал свой первый роман Лиза из Ламбета (Liza of Lambeth, 1897), вобравший впечатления от студенческой практики в этом районе лондонских трущоб. Книга была хорошо принята, и Моэм решил стать писателем. В течение десяти лет его успех как прозаика был весьма скромным, но после 1908 он стал приобретать известность: четыре его пьесы – "Джек Строу", "Смит|", "Дворянство", "Хлеба и рыбы" – были поставлены в Лондоне, а затем в Нью-Йорке. С начала Первой мировой войны Моэм служил в санитарной части. Позже его перевели в службу разведки, он побывал во Франции, Италии, России, а также в Америке и на островах южной части Тихого океана. Работа секретного агента нашла яркое отражение в его сборнике новелл Эшенден, или Британский агент (Ashenden, or the British Agent, 1928). После войны Моэм продолжал много путешествовать. Умер Моэм в Ницце (Франция)16 декабря 1965. Плодовитый писатель, Сомерсет Моэм создал 25 пьес, 21 роман и более 100 рассказов, однако ни в одном литературном жанре он не был новатором. Его прославленные комедии, такие, как Круг (The Circle, 1921), Верная жена (The Constant Wife, 1927), не отступают от канонов английской «хорошо сделанной пьесы». В художественной прозе, будь то крупная или малая форма, он стремился изложить фабулу и решительно не одобрял социологической или какой-либо иной направленности романа. Лучшие романы Моэма - в значительной степени автобиографические Бремя страстей человеческих (Of Human Bondage) и Пряники и эль (Cakes and Ale, 1930); экзотический Луна и грош (The Moon and Sixpence, 1919), навеянный судьбой французского художника П.Гогена; повесть о южных морях Тесный угол (The Narrow Corner, 1932); Острие бритвы (The Razor’s Edge, 1944). После 1948 Моэм оставил драматургию и художественную прозу, писал эссе, по преимуществу на литературные темы. Стремительная интрига, блестящий стиль и мастерская композиция рассказа доставили ему славу «английского Мопассана».

W.
Somerset Maugham.

Сомерсет Моэм.

Rain.

Дождь.
Пер.
- И.
Гурова.

It was nearly bed-time and when they awoke next morning land would be in sight.

Скоро время ложиться, а завтра, когда они проснутся, уже будет видна земля.

Dr.
Macphail lit his pipe and, leaning over the rail, searched the heavens for the Southern Cross.

Доктор Макфейл закурил трубку и, опираясь на поручни, стал искать среди созвездий Южный Крест.

After two years at the front and a wound that had taken longer to heal than it should, he was glad to settle down quietly at Apia for twelve months at least, and he felt already better for the journey.

После двух лет на фронте и раны, которая заживала дольше, чем следовало бы, он был рад поселиться на год в Тихой Апии, и путешествие уже принесло ему заметную пользу.

Since some of the passengers were leaving the ship next day at Pago-Pago they had had a little dance that evening and in his ears hammered still the harsh notes of the mechanical piano.

Так как на следующее утро некоторым пассажирам предстояло сойти в Паго-Паго, вечером на корабле были устроены танцы, и в ушах у доктора все еще отдавались резкие звуки пианолы.

But the deck was quiet at last.

Теперь, наконец, на палубе воцарилось спокойствие.

A little way off he saw his wife in a long chair talking with the Davidsons, and he strolled over to her.

Неподалеку он увидел свою жену, занятую разговором с Дэвидсонами, и неторопливо направился к ее шезлонгу.

When he sat down under the light and took off his hat you saw that he had very red hair, with a bald patch on the crown, and the red, freckled skin which accompanies red hair; he was a man of forty, thin, with a pinched face, precise and rather pedantic; and he spoke with a Scots accent in a very low, quiet voice.

Когда он сел под фонарем и снял шляпу, оказалось, что у него огненно-рыжие волосы, плешь на макушке и обычная для рыжих людей красноватая веснушчатая кожа.
Это был человек лет сорока, худой, узколицый, аккуратный и немного педант.
Он говорил с шотландским акцентом, всегда негромко и спокойно.

Между Макфейлами и Дэвидсонами - супругами миссионерами - завязалась пароходная дружба, возникающая не из-за близости взглядов и вкусов, а благодаря неизбежно частым встречам.

Their chief tie was the disapproval they shared of the men who spent their days and nights in the smoking-room playing poker or bridge and drinking.

Больше всего их объединяла неприязнь, которую все четверо испытывали к пассажирам, проводившим дни и ночи в курительном салоне за покером, бриджем и вином.

Mrs. Macphail was not a little flattered to think that she and her husband were the only people on board with whom the Davidsons were willing to associate, and even the doctor, shy but no fool, half unconsciously acknowledged the compliment.

Миссис Макфейл немножко гордилась тем, что они с мужем были единственными людьми на борту, которых Дэвидсоны не сторонились, и даже сам доктор, человек застенчивый, но отнюдь не глупый, в глубине души чувство-вал себя польщенным.

It was only because he was of an argumentative mind that in their cabin at night he permitted himself to carp.

И только потому, что у него был критический склад ума, он позволил себе поворчать, когда они в этот вечер ушли в свою каюту.

"Mrs. Davidson was saying she didn`t know how they`d have got through the journey if it hadn`t been for us," said Mrs. Macphail, as she neatly brushed out her transformation.

Миссис Дэвидсон говорила мне, что не знает, как бы они выдержали эту поездку, если бы не мы, - сказала миссис Макфейл, осторожно выпутывая из волос накладку.